Мы помолчали.
– Не помню, где я читала, что, если не можешь понять, любишь ли, – значит, не любишь. Это неправда. Ведь ты же долго не могла понять?
– Несколько лет.
– А потом оказалось, что любишь?
– Не то что оказалось. Я все время думала о нем, и это постепенно проникало в самую глубину моей жизни. Не знаю, как тебе объяснить… Без этих мыслей о нем у меня становилось пусто на душе. Ты понимаешь?
– Конечно. А теперь тебе не кажется странным, что ты сомневалась так долго?
– Нет… Иногда мне кажется, что я еще и теперь сомневаюсь.
В нашей каюте койки были расположены одна над другой, я лежала на верхней, и Лена не знала, что я вижу ее лицо – бледное, с широко расставленными, взволнованными глазами. Она гладко причесывалась последнее время, и мне нравилось, что стал виден ее большой чистый лоб с незагорелой полоской под волосами.
Лена бросила в окно папиросу и сейчас же взяла другую. «Еще и теперь»… Казалось, она хотела спросить меня, что это значит, но передумала, должно быть, решила, что я не отвечу. И не ошиблась.
– И знаешь, самое трудное, – задумчиво сказала Лена, – то, что себя как-то перестаешь узнавать. Всегда я была решительная, а тут все думаю, думаю. И ничего не могу придумать, только мучаю его и себя.
– И очень хорошо, что мучаешь.
Я приподнялась на локте, чтобы Лена поняла, что я вижу ее.
– Почему?
– Потому что это значит, что ты хочешь сказать ему правду. Да, да! Правду, только правду, как бы это ни было трудно. И если ты не уверена, колеблешься – не нужно бояться сказать ему об этих сомнениях. Не нужно жалеть его, – сказала я, волнуясь, – потому что неправда, пусть самая маленькая, может отравить вам лучшие годы. Впрочем, не вам – тебе.
Мы помолчали.
– Я не сомневаюсь, что Петр Николаевич любит тебя. Он человек сдержанный. Для того, чтобы глубоко узнать его, нужны, мне кажется, годы. Об этой сдержанности я тоже догадалась не сразу. Зато когда догадалась, поняла многое: и то, что он подшучивает над всеми, а на самом деле застенчив.
– Да, да.
– И то, что он тяготится своим одиночеством, а не женился до сих пор только потому, что относился к семейной жизни очень серьезно.
– Ты думаешь?
– Без сомнения. И даже то, что он любит музыку и очень неплохо играет на рояле.
– Неужели?
– Вот видишь, даже и ты этого не знала!
– А я вообще знаю о Петре Николаевиче мало, – задумчиво сказала Лена. – Расскажи мне еще что-нибудь о нем.
– Что ж еще? Все хорошо. И все будет хорошо, но при одном условии: если ты его действительно любишь.
Лена встала с койки и поцеловала меня.
– Ты понимаешь, в чем дело, – сказала она нерешительно. – Я прежде только влюблялась, так что тогда все было совершенно другое. А теперь… Не знаю, как это получается, но мне все время некогда, и я чувствую, что это потому, что я тороплюсь поскорее увидеть его. У тебя было так с Андреем, когда ты еще не знала, любишь ты его или нет?
Большие, черные, остроконечные лодки, на которых вровень с бортами были навалены арбузы и дыни, качались на пятнистой воде. Суда стояли в два ряда, так что для того, чтобы добраться до пристани, нужно было пройти через другой пароход; шумная, разноцветная толпа двигалась повсюду – на набережной, на ведущей в город дороге… И все это: люди, лодки, дорога, мост через какую-то речку, на берегу которой спокойно лежали большие черные свиньи, – все это было пропечено солнцем и пахло рыбой, нефтью, смолой. Это была Астрахань – великое рыбное царство!
По дороге в гостиницу, где для нас был оставлен номер, мы заглянули на рыбный базар. Огромные темно-серые чудовища с острыми спинами, с острыми, как пики, носами свисали с потолка вниз головой – осетры. Другие, тоже страшные, лежали на прилавках, разинув тупые морды, – сомы. Длинные белые косы вязиги болтались у дверей. Большие стеклянные банки-бочонки были полны икрой – паюсной, на которую мы посмотрели с презрением, и зернистой, которая, казалось, только и ждала, чтобы мы за нее принялись.
Я спросила:
– Почем зернистая?
Продавец сказал ту же цену, что и в Москве.
– Почему так дорого?
– Первый сорт. Вот постоит дня два и станет подешевле.
– Быстро портится?
– Переходит в другой сорт, – дипломатично ответил продавец.
– А правда, что на кило зернистой икры кладут двадцать пять граммов соли?
Он усмехнулся.
– Это, говорят, в старину действительно была такая пропорция. Но тогда зернистую икру вообще не готовили в жаркое время. А теперь положите двадцать пять граммов на кило, так вы ее с промысла до магазина доставить не успеете, как она уже в другой сорт перейдет. Вообще-то это секрет, как ее готовят. Мастер ее у нас в отдельном помещении солит, куда посторонним вход воспрещен.
– Вот что!
– А как же!
– Что же это за мастер такой, который один только знает, как икру солить?
– Не один, правда. Но их немного. А вы думаете, готовить икру – это простое дело? Это умение очень тонкое, которое из рода в род передается. Мастер-икряник! Шутка ли – первый человек на промыслах.
Мы с Леной переглянулись.
– Интересно…
Кажется, продавец был разочарован, когда после этого содержательного разговора я попросила его отвесить полкило воблы, к которой мы пристрастились за последние дни.
По правде говоря, мы не очень прислушивались к тому, что рассказал продавец на рыбном базаре, да и трудно было поверить, что в наше время могло сохраниться такое странное отношение к секрету приготовления икры. Но оказалось, что дело обстояло именно так.
Мы подъехали к икорному заводу на катере, который долго шел среди «крепей» – так называются в здешних местах непролазные заросли камыша. Директор встретил нас на пристани, рабочие осторожно перенесли наш багаж на берег, и мы отправились в контору поговорить о задачах нашей командировки и познакомиться с главным мастером завода Тимофеем Петровичем Зиминым.