Открытая книга - Страница 138

К оглавлению

138

– Это я!

Он бросился ко мне и чуть не упал, поскользнувшись на мокром бревне.

– Ты здесь, как ты попала сюда? Я не мог встретить тебя. Рубакин был на вокзале?

– Да, да. Все хорошо. Ты скоро вернешься домой?

У него на щеке было большое пятно грязи, я стала оттирать его платком, он не дал и поцеловал мою руку.

– Часа через два. Уже справились, сейчас начнут возить грунт по мосту. Ты звонила Мите?

– Нет.

– Позвони. Или даже съезди. Хорошо?

– С ним что-нибудь случилось?

– Нет. Но ты съезди.

Кругом стояли люди, но Андрей все-таки сказал быстрым шепотом:

– Ох, как хорошо, что ты наконец приехала!

Белянин закурил, он попросил папиросу и, прежде чем взять ее, стал искать, обо что вытереть мокрые руки. Мне не хотелось уходить, но Андрей разговаривал с нетерпеливым выражением, и я, сунув ему бутерброды, ушла.

Митя жил недалеко от Крымской площади, в маленьком деревянном доме, на месте которого стоит теперь огромное здание одного из московских вузов. Вход был со двора, через запущенный сад, в котором на кустах постоянно висели мокрые наволочки, простыни. Бузина разрослась у веранды, летом – нарядная, сейчас черная и голая, придававшая этой веранде и самому дому грустный, покинутый вид. У Мити было темно, но в передней горела лампочка – полоска света чуть виднелась под выходившими на веранду дверьми. Я постучала. Старуха пенсионерка, которая жила в одной квартире с Львовыми, открыла и сказала, что Дмитрий Дмитрич, по-видимому, спит.

– А Глафира Сергеевна?

Кажется, ничего особенного не было в этом вопросе. Но старуха открыла рот, хотела что-то сказать и не сказала.

– Вы постучите, может быть, он и не спит.

Прежде в этой большой комнате, выходившей окнами в сад, помещалось какое-то детское учреждение, и от старых хозяев остались две раковины с кранами и обрезанные трубы, свисавшие с потолка по углам. Митя сумел как-то устроить, что эти некрасивые трубы были почти не видны. Но сейчас, едва войдя в полутемную комнату, я почему-то сразу же заметила их.

Через открытую форточку смутно виднелись ветки какого-то дерева, на котором еще дрожали сморщенные осенние листья. Чем-то нежилым повеяло на меня от этой пропахшей табачным дымом комнаты, от широких, голых переплетов окон.

– Что с вами, Митя? Вы больны?

– Нет, здоров.

Кусок темной материи был накинут на абажур переносной лампы. Я стала искать выключатель, но Митя сказал:

– Не нужно зажигать, светло.

Уткнувшись лицом в подушку, он лежал на диване.

– Как вы съездили?

– Очень хорошо. Можно сесть рядом с вами?

– Конечно, пожалуйста. Простите, что не встаю. У меня был утомительный день.

Я поставила стул рядом с диваном.

– Митя… Что-нибудь случилось?

– Ровно ничего.

Он закурил, вздохнул и сел, свесив голову, расставив длинные ноги.

– Плохи мои дела, Татьяна, – сказал он так печально и просто, что я сразу поверила, что дела действительно плохи. – Вот Андрей как-то рассказывал мне о плывунах; есть, оказывается, под Москвой такая чертовская штука, с которой никак не могут справиться строители метро. Это мелкий мокрый песок, почти пыль, с примесью глины. Пройти через него можно только под сжатым воздухом, он проникает через щели, ползет под ногами. Я попал в такой плывун, милый друг. Как это случилось – не знаю. Но куда я ни ступлю – плывет.

– Ничего не понимаю, Митя.

Он помолчал.

– Я знаю, что это смешно – искать логическую ошибку в том, что годами происходило со мной. Не сегодня же я догадался, что не умею доводить до конца начатое дело! Не сегодня же понял, что именно это нужно преодолеть прежде всего, если я надеюсь хоть что-нибудь сделать в науке. Всю жизнь я только начинал, и вот теперь вокруг меня лежат десятки начатых и брошенных работ, а опереться не на что, потому что ни одной из них мне не удалось довести до конца. Ведь у меня были новые мысли, Таня! И вот теперь, когда все рухнуло, когда я понял, что самые лучшие, самые драгоценные силы были брошены даром, я оглядываюсь и вижу – ступить некуда, все плывет вокруг.

Он встал и, горбясь, подошел к книжной полке, где – я знала – у него было устроено отделение, в котором стояло вино. Стекло звякнуло. Он налил стакан, быстро выпил, стоя ко мне спиной, и принялся шагать по комнате – огромный, поглядывая туда и сюда, грустный, в измятой пижаме.

– Что вы пьете?

– Коньяк. Хотите?

– Да.

– У меня рюмки нет. Можно, я вам в мензурку налью?

– Только я сама, хорошо? – И, пожелав Мите счастья, я выпила четверть мензурки, а потом быстро, прежде чем он успел опомниться, вышвырнула бутылку в форточку. И удачно – слышно было, как бутылка ударилась о камень и разбилась.

– Что вы сделали?!

– То, что надо. А теперь успокойтесь и не смотрите на меня бешеными глазами. Вы мне очень дороги, Митя, и я не могу позволить вам вести себя, как жалкая, побитая собака.

Он вздохнул и крепко потер лицо руками. Потом зажег свет, и я поняла, что переменилось в его комнате, прежде устроенной удобно и уютно: она была почти пуста, хотя знакомая мебель – диван, два кресла, столы, кровать – осталась на своем месте. Но все было содрано с этих столов и кресел, и они стояли голые, как в магазине или на складе. Глубокая ниша, в которой Митя устроил туалетную, прежде была отделена ковром. Теперь этого ковра не было, а в нише прямо на полу валялись какие-то зимние вещи. Не было и другого ковра, лежавшего прежде перед диваном. Вместо люстры с потолка спускалась одинокая лампочка на грязном шнуре. Только книги, как прежде, стояли на полках, но и они в этой опустевшей комнате выглядели одиноко и голо.

138