Открытая книга - Страница 142

К оглавлению

142

В шестом часу вечера – ростовский поезд уходил в девять сорок – я приехала к Мите и с первого взгляда поняла, что мои опасения были совершенно напрасны. Братья спорили, но тема этого спора была весьма далека от несчастной Митиной «болезни воли». Разговор шел о постановке научной работы в медицинских вузах.

– А все-таки в твоем плане работы есть что-то ложное… Не то что ложное, а подогнанное, и обмануться легко, потому что подогнано очень искусно. – У Андрея было сердитое, всматривающееся выражение, как всегда, когда он встречался с чем-нибудь неопределенным или неясным. – Почему, мне кажется, ты ни в коем случае не должен отрывать кафедру от научной работы? Потому, что на кафедре ты будешь каждый день встречаться с молодежью, которая хочет знать, как нужно заниматься наукой, и которая не раз заставит тебя самого задуматься над этим вопросом. От тебя непременно нужно много требовать, Митя! Ты сердишься?

– Да что ты, с ума сошел?

Я занялась другим, уже совсем частным вопросом – о том, в какой мере будущий профессор снабжен постельным бельем, и пропустила мимо ушей дальнейшее развитие спора. Плохо был снабжен профессор постельным и прочим бельем, и, собирая его в дорогу, не раз от всей души ругнула я дурную женщину, которой он был так глубоко предан.

Митина комната, по условию, оставалась за ним, и он предложил ее Рубакину, который жил «за печкой», как он сам говорил, в большой и шумной коммунальной квартире. Но у Лены тоже была плохая комната, принадлежавшая Боткинской больнице, в которой она не работала с тех пор, как перешла в наш институт. Поэтому едва только решился вопрос о Митином переезде, я побежала к Лене. Она выслушала меня и растерянно пожала плечами.

– Но ведь Петя, кажется, уже сговорился с Дмитрием Дмитриевичем?

У Петра Николаевича есть комната, хоть и плохая, а тебя выставят самое большее через полгода.

Лена нерешительно засмеялась.

– Не беда, как-нибудь.

Я подмигнула, она набросилась на меня и стала трясти за плечи, а потом пригрозила: «Смотри, никому ни слова!» – и поцеловала…

Мы с Андреем были уверены, что Митина лаборатория в полном составе явится на вокзал, но пришли только две сотрудницы, шепотом переговаривавшиеся и все поглядывавшие по сторонам, – очевидно, еще кто-то должен был приехать и не приехал. Митя шутил с ними, но по этим напряженным шуткам видно было, что он обижен, – более того, оскорблен. Агния Петровна стала уговаривать его взять какие-то пирожки в дорогу – он раздраженно отказался. И она до отхода поезда стояла молча, сердитая, гордая и закутанная – день был морозный – до самого носа. Словом, проводы вышли грустные.

Прямо с вокзала мы отправились обратно на Крымскую площадь. Митя просил нас взять из его комнаты какие-то вещи. У «Гастронома» No 2 Рубакин остановил такси и, попросив нас подождать, вернулся через полчаса с огромным количеством бутылок и свертков.

Не так уж трудно было угадать причину этого загадочного поведения, но мы с Андреем притворились и стали серьезно, подробно расспрашивать, что случилось. «Признавайтесь, товарищи, чей день рождения?» – «Ничей – у обоих весной». – «Вышла книга Петра Николаевича?» – «Какое там, только что сдана в набор». «Новоселье?» – «Еще что! Ведь комната осталась за Дмитрием Дмитриевичем!»

– Ох, надоели, – сказала наконец Лена. – Сказать им, что ли, Петя?

Он засмеялся.

– Эх, простая душа! Да они нас разыгрывают, неужели не видишь?

Словом, когда такси остановилось у Крымского моста, оставалось только поздравить молодых – молодых в полном смысле этого слова, поскольку Рубакины записались ровно два часа тому назад в загсе Фрунзенского района.

Глава четвертая
ПОИСКИ

СЛЕЗЫ

Моссовет только что передал Медико-санитарному управлению Метростроя Сокольнический диспансер, и мало сказать, что Андрей был очень занят: у него действительно не было ни одной свободной минуты. Так что нечего было расстраиваться, что он не поздравил меня в день рождения. Хорошо было уже и то, что он еще помнил, что у него есть жена, которая накануне прождала его до двух часов ночи! Весь завтрак он просидел, уткнувшись носом в газету, а уходя, сказал, что не знает, когда вернется домой. Я только спросила: «Да?» – и, должно быть, что-то все-таки померещилось ему в этом коротком вопросе, потому что он поднял голову и внимательно посмотрел на меня. «Сейчас вспомнит!» Но он лишь проворчал что-то насчет своего нового пальто, которое он не любил, и ушел.

Павлик уже гулял с Агнией Петровной. Я оделась, поискала их на бульваре, не нашла и отправилась в институт, хотя до десяти часов было еще далеко. Илья Терентьич наводил порядок в лаборатории, и мы немного поговорили о погоде, о детях: я знала, что Илья Терентьич гордится своими детьми. Потом он вышел, и я осталась одна.

Мне было грустно. Случалось, что мы с Андреем ссорились – например, когда он сердился на меня за то, что я мало читаю, а я на него, когда он не замечал, что, для того чтобы в доме все было так, как нравится нам обоим, нужно было приложить немало сил и труда. Но уж лучше бы мы поссорились, чем это оскорбившее меня невнимание!

В соседней комнате послышались голоса, пришла Лена; Коломнин, как всегда перед работой, стал долго, тщательно мыть руки, а я все сидела и думала об Андрее. Как он был прежде внимателен, нежен, заботлив! Я любила, когда он немного подшучивал надо мной, что-нибудь забавно преувеличивал или комически поражался «глубине» моих наблюдений. И многое другое припомнилось мне, – он стал равнодушен, забывчив, слишком спокоен. Правда, он приходит домой поздно, усталый и засыпает, едва положив голову на подушку, но прежде он всегда прощался со мной на ночь, а теперь перестал.

142