Открытая книга - Страница 242

242

Павлик играл, и в том, как он, слушая, поднимал руку и долго держал ее над шахматной фигурой, было что-то от Андрея, но не взрослого, а лопахинского, когда он еще ходил в серой гимназической курточке и не смотрел, а всматривался своими серьезными серыми глазами.

Давно пора было идти в свою комнату и приниматься за план подготовки института к зиме – в прошлом году холода застали нас врасплох, – но я все не шла, а смотрела на Павлика, серьезного, бледного, погруженного в обдумывание очередного хода. Как он переменился, как вырос! Он стал высокий, с худыми прямыми плечами, а светлые доверчивые глаза глядели рассеянно-пристально, как у близоруких, когда они снимают очки. Но у него – я проверила – было нормальное зрение.

– И вот взялись мы за малярию, – продолжал Рамазанов. – Старые землянки засыпали – это прежде всего, нефтевальщиков двинули вперед, палатки при распланировании подняли в здоровые места, подальше от «стариц» – так называются тихие заводи, остающиеся после половодья. Людей хинизировали, но как! Каждое утро выстраивались полки, гремели оркестры и каждый красноармеец получал по стаканчику спиртного раствора хины. Та же водка, а какой русский человек откажется от стопки водки перед завтраком? Это вам не таблетка какая-нибудь, тем более горькая, которую и выбросить недолго. Вот тут дело, между прочим, пошло.

– Григорий Григорьевич, а в Сталинграде, когда вы с папой работали, была малярия? – спросил Павлик.

– Нет.

– Григорий Григорьевич, а что он сейчас делает в Сталинграде?

– Фью, что делает! Там, брат, хватает работы.

– А почему же он не может приехать хоть на несколько дней?

– Ну, как же он приедет, голубчик, – мягко сказал Григорий Григорьевич, – если без него там сразу все вверх йогами пойдет? Тебе шах, между прочим.

– Я вижу.

«Догадывается. Смутно чувствует, что от него что-то скрывают, – продолжала я думать. – Почти не спрашивает меня об отце – как будто понимает, что мне особенно трудно сказать ему правду».

Позвонил телефон, я сняла трубку и не сразу узнала Коломнина: у него был непривычно бодрый и даже легкомысленный голос.

– Дела на ять, – весело сказал он. – И, кроме того, не все же заниматься делами!

– Иван Петрович, что случилось? – Признаться, мне пришло в голову, что наш вечно хмурый, сумрачный Коломнин хватил лишнего. Это случалось с ним последнее время.

– Со мной? Решительно ничего, дорогая Татьяна Петровна. Вы лучше спросите, что с так называемым Скрыпаченко?

– А что с Скрыпаченко?

– То самое.

– Арестован?!

– Нет еще, к сожалению, но вроде. Исключен из партии – это во-первых. Уже не директор Института профилактики – это во-вторых.

– Быть не может!

Григорий Григорьевич вскочил, подбежал ко мне, и, прикрыв трубку ладонью, я торопливо сообщила ему необычайную новость.

– Это верно?

– Как пуля. Я хочу сказать, он вылетел, как пуля. Вам это нравится?

– Очень.

– Вот видите, есть, оказывается, правда на земле. И даже, может быть, выше. Не сердитесь на меня, это я на радостях хлопнул. Я, между прочим, вас люблю, честное слово.

Это было невероятно – услышать от Коломнина подобное признание. Я тоже сказала, что очень люблю и уважаю его. И мы простились, пожелав друг другу доброй ночи.

– Лю-бо-пыт-но, – значительно подняв брови, сказал по слогам Рамазанов. Он ничего не знал о письме, которое мы с Рубакиным послали Генеральному Прокурору, но он, разумеется, прекрасно знал о непреодолимой склонности Скрыпаченко к «анонимной литературе» и, вероятно, не раз подумывал о том, что эта склонность сыграла заметную роль в аресте Андрея.

– Да, любопытно.

Отец вопросительно посмотрел на меня, должно быть, надеясь на пространный объяснительный комментарий, но я только прибавила:

– И очень.

– Григорий Григорьевич, кто это Скрыпаченко? – негромко спросил Павлик, когда Рамазанов вернулся к шахматам и вечер пошел своим чередом.

– Это, брат, очень плохой человек.

– А плохой человек ведь не должен быть членом партии, верно?

– Еще бы. Твой ход.

"Ох, какой сегодня, должно быть, переполох среди разбойников, какое смятение! Крупенский уже, без сомнения, бросился к шефу, а шеф не в форме, шеф болен. Одно огорчение за другим. Жена есть жена, и все-таки неприятно, когда жена, какова бы она ни была, бросается в пролет лестницы и разбивается насмерть. Теперь Скрыпаченко. Что значит это крушение? В чем он промахнулся, с кем не поладил? А впрочем, шеф не особенно удивлен, что этот сомнительный и всегда производивший какое-то неприятное впечатление субъект исключен из партии и снят с поста директора института. Скрыпаченкам не место в науке. И Крупенский, нервно сощурившись, зажигая папиросу от папиросы, смотрит на шефа: «Что ты сделаешь, если надо мной разразится гроза? Тоже продашь? Попробуй! Обойдется дороже».

«Да, это внушает надежду – то, что мне сообщил Коломнин. Лиха беда начало, как говорится. Взялись за Скрыпаченко, доберутся и до других. Ох, поскорей бы! А что, если его исключили из партии в связи с делом Андрея? Здесь нет ничего невозможного. Прокурор мог переслать наше письмо в ЦК, и не то что мог, а был обязан, потому что мы опирались на проверенные, неопровержимые факты».

Совершенно забыв о плане подготовки института к зиме, я принялась шагать из угла в угол, крепко сжимая виски. «Но почему, собственно говоря, я думаю, что это так? Разве мало было за Скрыпаченко и других преступлений?»

Нужно было ложиться, Павлик учился в первой смене, и ему нравилось – я это знала, – когда не дед, а я провожала его.

242